В этом мире есть нечто, чего никто ещё не видел. Что-то очень доброе и нежное. И если оно когда-нибудь попадётся на глаза, так сразу его и захочется.

Потому мир его спрятал. Чтобы его нельзя было получить так запросто.

Но кто-нибудь когда-нибудь всё равно его найдёт.
И достаться оно должно только тому, кто способен его найти...

Настоящая любовь - это когда хочется провести с человеком всю жизнь, разделить с ним каждый вздох, неразрывно связать наши судьбы. Когда видя человека впервые, искра пронзает тебя, всё твоё существо и не гаснет уже до последнего взмаха ресниц. Когда каждым вздохом хочется вдыхать её прекрасный аромат. Такой вкусный, такой дурманящий, такой родной.

У настоящей любви нет секретов, тайн и тёмных уголков, наши души открываются полностью, не боясь, не сомневаясь, чтобы соприкоснуться всем своим естеством друг с другом. Только настоящая любовь сможет понять и принять друг друга до конца, полностью. Осветить каждый тёмный уголок в душе и дать друг другу покой и умиротворение.

Когда с первого взгляда понимаешь, что знал этого человека всю жизнь. Нет, не ты, не твой мозг, не твоё тело, а твоя душа. И если есть в этом мире что-то большее, чем наша физическая жизнь, то наши души всегда знали друг друга, где-то там в бесконечности времени и пространства мы были единым целым, разделённым этой жизнью, чтобы встретиться и снова стать едиными. Отыскать друг друга в этом таком большом и таком одиноком мире.

Все мы были когда-то лишь пылью звёзд, разлетевшейся по вселенной, и возможно когда-то, миллиарды лет назад мы были частичкой одной звезды, а наши души собрали из них наши тела, чтобы вновь встретиться уже под светом других звёзд. От того так родно твоё дыхание. От того я так тону в бездонном океане твоих сверкающих глаз.

Дотронуться до твоей руки, крепко сжать её и, глядя в глаза, потеряться во времени. Дарить друг другу безграничную любовь и нежность. Отдавать всего себя, не задумываясь, любя, не думая а что взамен? Просто дарить всё то тепло и свет, что есть в душе самому любимому и дорогому человеку на свете. И получать ровно столько же, сколько отдаёшь, в этой золотой гармонии, балансе и равновесии, полной взаимной отдаче связанной сквозь время и есть любовь, истинная и неподдельная.

Чтобы найти кого-то..могу весь мир я обойти...

Я знаю, где-то в этом мире дышишь ты. Ходишь на работу, каждый вечер возвращаясь домой знакомым маршрутом.

Дома тебя никто не ждёт. Квартира мертва, пока туда не приходишь ты. Ты сбрасываешь тяжёлые ботинки, и они замирают до завтрашнего утра. Разматываешь чёрный шарф, и он ложится на зеркало мёртвой змеёй. Волосы, откинутые на спину, переливаются всеми оттенками тьмы, пока ты идёшь включать свет. Ты проходишь по комнатам, зажигая в них жизнь. Каждое окно твоего дома освещено… каждый вечер ты зажигаешь эти свечи для меня. Ведь ты тоже знаешь, что я где-то есть.
Я смотрю на звёзды, надеясь, что в этот самый миг ты тоже поднимаешь на них взгляд.
Я искала тебя тысячи жизней, но так и не успела найти. Я устала бродить по лужам одна. Мне необходимо тепло твоей ладони, сжимающей мою. Мне нужна космическая глубина твоих глаз. Я хочу разделить с тобой дождь… это самое прекрасное, что у меня есть. Я люблю тебя. Как жаль, что я тебя не знаю.

А пока ты садишься на окно, свесив ноги в ночное небо и тихо перебираешь струны старенькой гитары. Волосы волной падают на грудь, когда ты, вздохнув, поворачиваешь голову к звёздам…

Вой пугает поздних прохожих и тревожит уличных собак. Почему… почему же я не могу услышать тебя? Быть может, потому, что вою вместе с тобой… на полные и неполные Луны. От одиночества, от невозможности быть с тобой. Луна, наверное, прекрасно понимает нас обоих… но она нема… да и что она может сделать? Лишь сушит серебряные дорожки слёз своим призрачным светом.

Где же ты? Мне холодно без тебя.

Мы оба – вечные странники ночи. Когда-нибудь наши пути должны слиться воедино. И мне наплевать, что параллели никогда не пересекаются. Ради тебя я опровергну все законы и правила жизни.

Чтобы когда-нибудь, засыпая… чувствовать тепло твоего тела и стук твоего сердца.

Последней мыслью будет «Ты – моё счастье». И мы нырнём в наш общий сон, где так же будем держаться за руки.

Ведь, когда ты меня найдёшь, то больше никогда не отпустишь? Пожалуйста, не отпускай… мне будет так плохо без тебя, любимый.


Только найди меня…
Пожалуйста, найди…
Найди…

Она подошла к нему и взяла за руку. Снег падал и растворял их силуэты в темноте. Одинокий фонарь над лавочкой силился выжать ещё немного света из гаснущей лампы.
— А ты узнаешь меня через пять минут? — спросила она. — Не забудешь, какой я была ровно пять минут назад?
— Нет, конечно нет, а разве такое возможно?
— Я тебе никогда не говорила, но думаю, всех нас меняют, и всё это делает с нами время.
— Ну да, мы стареем.
— Я не об этом. Ничего невозможно повторить в этом мире, — она посмотрела на фонарь и спокойно выдохнула. — Когда я была маленькой, у меня была пластинка, и мне казалось, что музыка всегда звучит одинаково...
— Конечно, ведь для этого и придумали пластинки. Для этого придумали фотографии...
— Но ты такой же, как я, когда была маленькой, ты меня забудешь через пять минут, — она собирала руками снег с лавочки, лепила его в маленький снежок розовыми пальцами. — Никаких копий, никаких клонов, каждую секунду мы выпадаем в другой мир, в другое измерение...
— Знаешь, ты слишком увлеклась чтением.
— Наша память — это единственное место, где ещё можно сохранить других такими, какими ты их любишь.
— Зачем тебе это. Ты консерватор, всё хочешь остановить мгновение...
— Видишь этот снег? Даже если бы он падал с точностью до миллиметра, через пять минут это был бы другой снег. Даже если сохранить миллион вещей этого мира, какая-то небольшая деталька всё равно ускользнёт... Пять минут — и ты уже забудешь, какой я была.
— У меня хорошая память.
Она прицелилась и бросила комочек снега в фонарь: он размазался по плафону и начал таять от накопленного в нем тепла, истекая паром и капая на ещё живой снег под их ногами. Она прикоснулась к его щеке, и он вскрикнул:
— Боже, какая ты холодная!
Она не стала ему напоминать о той, другой себе, которой она была ещё пять минут назад. Ах, думала она, если бы он помнил, что я была тёплой, он никогда бы не почувствовал холода моих рук...

Однажды ранним осенним утром мы снова проснулись и обнаружили что наш старый-старый маяк, оказывается, стоит среди густого тёмного леса, и лишь его белая макушка возвышается над древними молчаливыми деревьями. Не было привычных крикливых чаек, каждое утро мешающих ему спать своими надрывными криками, вместо них раздавались дребезжащие птичьи трели, будто кто-то завёл старую музыкальную шкатулку и поставил её играть посреди леса. Вместо утреннего шума прибоя теперь шелестели внизу деревянные исполины, нашептывая на своём языке что-то только им понятное. Мы, надо сказать, даже не очень удивились. Подумаешь, происшествие — дом твой за одну ночь перенёсся в другое место. С нами раньше и более странные вещи случались.

Мы спускаемся вниз по винтовой лестнице (привычно перепрыгивая места, где раньше были ступеньки, а теперь есть только пустота). На кухне почти ничего не изменилось: на месте вся мебель, на месте холодильник и даже наши смешные щербатые чашки с остатками остывшего какао, оставшегося с вечера, остались на своем законном месте. На стене, среди вязанок мандаринового подреберного хруста и маленьких мешочков с корицей и бадьяном, всё так же висит его гитара — потрёпанная временем, расписанная полустертыми рисунками и волшебными словами-амулетами, которых уже и не разобрать. Он осторожно её снимает, закидывает на спину, и мы выходим в лес, осматривать новое место жительства. Лес смотрит на нас тысячами своих жёлтых глазищ, чуть жмурится, выгибая спину, словно большой золотой кот. Он не боится нас, как и мы его, мы обоюдно друг друга принимаем. Деревья едва покачиваются и шелестят, переговариваясь, а он достает из кармана деревянную пиратскую трубку, потемневшую от времени, на которой кое-где даже начали прорастать маленькие синеватые грибы и вездесущий мох (вот тебе и первые проявления леса). В лесу можно найти для трубки любую начинку — сушеные волчьи ягоды, сухие листья стоглазого папоротника, смешно свернувшиеся в трубочки, стёртые почти в порошок мухоморы или нежные лесные незабудки, которые, высыхая, становятся совсем невесомыми, и потому для трубки их нужно много-много, целый букет. Незабудковый туман зацветает в его лёгких, и он плавно пускает колечки густого синеватого дыма, слегка прижмурившись. Колечки поднимаются высоко над нашими головами выше и выше, до верхушек самых высоких елей, будто играя друг с другом в салки, и растворяются в лесном воздухе, словно их и не было.

Мы находим небольшую залитую солнцем полянку с кругом фей посередине (и врут все, кто говорят, что в круги фей заходить нельзя), и садимся на сухую траву в самом его центре. Он достает гитару и её струны, сотканные из прочного льняного волокна, оживают под его пальцами, и сплетается новая лесная мелодия, название которой ведомо лишь тому, кто её играет. Она негромкая, но её слышит каждый лесной житель, от опушек до самой чащи. Самые любопытные сбегаются или слетаются на поляну, садятся вокруг него кружком и слушают, глядя внимательно своими умными глазами-бусинами на новых соседей. Когда он начинает петь, всё на миг замирает, будто само время сворачивается послушным живым комком у его ног и завороженно внимает голосу. Его песни сплетены из голых осенних ветвей, из золотой листвы и болотного тумана, из северного ветра и диких яблок, из потрескивающего в костре хвороста и длинных зимних вечеров (таких длинных, что можно связать из них шарф), из талого снега и весенних ручьев, из любви ко всему миру и ко мне. Если дотронуться до него, пока он поет, можно почувствовать, как всё его тело слегка дрожит, и точно так дрожит моё сердце.

Мы продолжаем свой путь по ковру из сухой желтой травы и кленовых листьев, забавно шуршащих под ногами, словно пытающихся что-то сказать на золотистом своем языке.Лес, видимо, что-то знает, и мы порой находим небольшие безделушки между корней деревьев или привязанными на ветках: небольшой фонарик, светящийся золотым светляковым светом, жестяную банку, полную засушенных незабудок (специально для его трубки, наверное), книгу со сказками на неведомом языке, которая при желании может уместиться даже в маленьком кармане рюкзака и пару забавных полосатых перчаток, тёплых-тёплых. Он вежливо благодарит за подарки, деревья шелестят своими полуголыми ветвями в ответ, будто ему отвечают.

Когда на лес опускаются первые золотистые сумерки, мы вдруг выходим обратно к нашему маяку, будто и не от него пришли вовсе. Выкрашенная синей краской дверь приветливо скрипит и вдруг снова становится светло-светло, когда я зажигаю все керосиновые лампы и его новый фонарь (не верьте, на самом деле это от него столько света, ведь солнце всегда в нем зимует, но я вам не говорил). Он садится в своё любимое кресло на кухне, а я достаю из холодильника праздничный пирог — большой и совершенно особенный, такой бывает только на день рождения. Тесто его из солнечных лучей, которые я заботливо собирал всё лето и складывал в жестяную коробочку из-под леденцов, из пушистых розоватых облаков, которые были похожи то на лошадь, то на дракона, когда проплывали над нами, из звездной пыли, которая пахнет сырными крекерами. А начинка у этого пирога из летних рассветов, которые встречаешь за разговорами полушепотом, из спелой лесной малины и из того самого чувства, когда взлетаешь на качелях высоко-высоко, и в солнечном сплетении у тебя будто образовывается щекотный комок, и хочется смеяться и жмурить глаза, словно кот. Украшаю пирог свечками и маленький дракон, живущий обычно у нас в буфете рядом с конфетницей, поджигает их своим огненным дыханием. Свечек ровно семнадцать и это мало совсем, ещё даже не наполовину взрослый.

- Не забудь загадать желание.

Он улыбается (и сердцу моему тепло-тепло, будто его закутали в шарф, сотканный из солнечных лучей) и задувает все свечки за один раз. Сразу же оказывается в моих объятиях, поближе к теплу и к сердцу. Я целую его в тёплую макушку, которая пахнет домом, северным ветром и почему-то еще мятой.

- Пусть в этом году тебе будет всегда тепло, будто я следую за тобой везде-везде и накидываю на плечи сотканный из летних лучей и искорок каминных костров плед, и не будут тебя трогать всякие там болезни и холода. Пусть если ты и будешь плакать, то слёзы не будут солёными или горькими, а только сладкими, как твой любимый лимонад из стеклянных бутылок, потому что плачешь ты от счастья. Пусть ты будешь настолько удачливым, чтобы находить в карманах старой одежды монеты, сухие цветы и солнечных зайцев, которые мягко греют пальцы, сворачиваясь вокруг них калачиком. Пусть если и клубятся змеи у тебя в грудной клетке, то только воздушные, и ты каждую ночь летаешь на них высоко-высоко, к сырным звездам, и приносишь на своих волосах золотистую пыль. Пусть вместо грусти у тебя в животе растут маленькие незабудки. Пусть тебе снятся самые прекрасные и теплые Сны и ты переплетаешь их в такие же тёплые и прекрасные сказки. И, пожалуйста, всегда возвращайся домой.

я тебя очень жду.

Он знал всё о звёздах. Нет, не всю эту малозначимую ерунду вроде расстояния до нашей крохотной планеты в сантиметрах или состава их ядер, конечно нет. Если бы вы спросили его, мол из чего состоит вон та красивая звезда в поясе Ориона, он бы посмотрел на вас, словно на болвана, и ответил "из золочёной бумаги, конечно. не задавай глупых вопросов". Потому что только болваны не знают, что звёзды делают из золочёной (ну или в некоторых случаях серебристой) бумаги. А он знал их все по именам и некоторые даже по фамилиям (как-то познакомил меня со звездой по-имени Вениамин Аркадиевич Альдебаранов, важнейшая была звезда, скажу я вам) и знал все их истории, за которыми наблюдал каждый день в свою подзорную трубу. Подзорная труба была тяжелая и громоздкая, но он ни за что бы не променял её на эти новомодные астрономические прибамбасы.
- У настоящего звездочёта, - говорил он, - должна быть подзорная труба. Иначе это уже неуважение к звёздам.
Я ему, разумеется, верил. Мы сидели на самой верхушке его астрономической башни и он никогда (ни при каких обстоятельствах!) не смотрел вниз. То ли от того, что высоты не любил, то ли от того, что небо для него было значительно интереснее происходящего там, далеко внизу. Иногда я брал с собой термос с тимьяновым чаем, синий такой, с нарисованными звёздочками, а он каждый раз повторял, что изображенных на нем созвездий существовать просто не может. Но чай пил с удовольствием, и закусывал сырными крекерами, крошки от которых напоминали мне звёздную пыль, рассыпаясь по нашим коленкам. Он стряхивал их одним движением и звёздная пыль летела вниз, теряясь где-то среди маленьких, тесно прижимающихся друг другу домиков пригорода.
После ужина он привычно доставал из чехла свою подзорную трубу и приходил черед новых историй. О том, как Альтаир и Антарес одним прозрачным утром рассыпали бусы Андромеды, как Андромеда до сих пор немного на них обижена, и они все еще ищут бусины по всей галактике. Может, когда-то найдут и подарят Андромеде на день рождения новые бусы. Она-то уж наверное будет рада и угостит их праздничным тортом. Или расскажет о том, как Бетельгейзе и Беллатрикс играли в прятки, и как Бетельгейзе спряталась так хорошо, что до сих пор её найти не могут. Он-то, конечно, знает, где она спряталась, но никому не скажет - звёздам надо самим решать свои дела. А может быть расскажет о звезде с таинственным названием Сердце Карла, которая на самом деле не одна звезда, а сиамские близнецы. И никто не знает, кто такой Карл и причем тут его сердце.

Однажды ранним утром постучался ко мне в лавку, взволнованный и растрепанный, словно воробушек. Впустил его, налил чая и сел напротив - весь внимание. Он не любит, когда расспрашивают.
- Я открыл новое созвездие, - говорит с таким таинственным видом, будто бы понял весь мировой заговор.
- У него пока нет названия, но ты только посмотри, - разворачивает свой альбом для рисования (ну не любит он громоздкие эти ватманы) и показывает. Сначала удивляюсь, потом смеюсь. Закатываю рукав ночной рубашки - и точно такое же созвездие вырисовывается на моей коже при свете керосиновой лампы. Он улыбается и только сейчас замечаю в его волосах настоящую звездную пыль - золотистую, а не крекерную. Но пахнет всё так же сыром.

"Сломлен,
Ремонту не подлежит", -
Снова говорю я себе, вставая с колен.
Может, это ещё не предел,
Если душа, задыхаясь, за своим солнцем бежит.

Мой август окончен, дальше поезда не идут.
Я до дрожи устал и не знаю, что делать завтра.
А люди вокруг всё так же куда-то бегут.
Может, у них нет уже точки возврата.

Я прошу, подарите мне кто-нибудь звезды,
Можно даже букет пожухлых цветов.
Я уже так устал от чужой глупой прозы,
Давай сегодня не станем сжигать мостов.

В один из весенних дней, наплевав на все дела и проблемы, я хочу схватить кого-нибудь важного за запястье руки и, с минимумом вещей в рюкзаке и с расстёгнутым от спешки пальто, понестись со всех ног на утреннюю электричку. Я хочу ехать с этим человеком долго, наблюдая, как заканчивается за окном клетка и начинается лес. А потом выйти на остановке, абсолютно наугад, просто потому, что надоело сидеть на месте, и не мешкать ни секунды, ступить на новую землю и отправиться на восток.
Я хочу убегать с кем-то за руку из чужого сада, смеясь звонко, во весь голос, после того, как мы пытались добыть там яблок. И добыли, штук пять, но этого уже достаточно. От этого уже хочется обнимать солнце.
Я хочу забраться с кем-то в пещеры, холодные, одинокие. Хочу слушать, как капают с её поверхности хмурые капли воды, а по ошибке забежавший ветер воет где-то в глубине. И там, наверное, можно будет услышать подземные реки, которые прячутся ото всех.
Я хочу где-то под фонарем, в один из вечеров, подраться с попутчиком до крови из носа, а потом подать ему руку, помогая подняться с промокшего от дождя асфальта, и завалиться спать в маленькую комнатушку с распахнутым окном, через которое проникали бы звуки городка и сирени.
Я хочу отыскать в солнечном лесу целое поле колосьев, таких высоких, что за ними и самого долговязого человека не увидишь. И играть там в прятки.
Я хочу таскать за руку человека по разным рынкам, покупать разные забавные вещицы и специи. Специи даже не для того, чтобы использовать в блюдах, но ради запахов. А потом затолкать друга к букинисту и до ночи копаться там, читая вслух отрывки с запыленных страниц.
Я хочу скупить все виниловые пластинки, которые смогу отыскать(стоящие, конечно), и танцевать под них целую ночь. Увлечь в танец друга и веселиться вместе, начиная с вальса и заканчивая степом или твистом. Я хочу взять кого-то за руку и отправиться путешествовать. Имел бы я только смелость.

Трамвайные рельсы ведут в никуда
К слоновьим кладбищам,
К лодке Харона;
Туда, где индейцы идут умирать;
На холодную плитку пустого перона.

Трамвайные рельсы ведут нас в Лес,
Что укроет от грусти кроной.
"Стоял на подножке, у кладбища слез",
Скажет девочка голосом сонным.
Трамвайные рельсы ведут в поля,
Где мальчик снежный насилует флейту.
Слушатель сгинул, остался я,
Голоса ноты пуская по ветру.

Садись в трамвай,
На последнем сиденье.
Не нужно билетов, ровно и карт.
Для тебя пролетит лишь мгновенье,
Других наяву поприветствует март.

Синее Море
За дверью моей поёт,
Будто маленький мальчик в нашем церковном хоре.
Синее Море Птицу всегда поймёт,
Даже будь в ссоре они или горе.

Синее Море
Стучится ко мне в окно,
Словно холодная, брошенная сиротка.
Его распахнуть - там уже никого,
Лишь на волнах скрипит птичья старая лодка.

Синее Море
Поёт мне и обнимает,
Точно друг, которого не было век.
Его вода руками меня сжимает,
И над Птицей и Морем тихо падает снег.

тебе.

Он просыпается (по утрам, как обычно, золотое облако, человек-одуванчик, сонная лисица), трёт ладонью заспанные глаза. Густой свет наливает комнату по самый потолок, вместе с ним запрыгивают на одеяло из-под его ресниц солнечные зайцы, садятся вокруг него полукружком, запрыгивают на плечи, прячутся в волосах. Как бы их потом от ожогов лечить не пришлось.Скопившийся за ночь туман нехотя уползает в трещины на потолке, греться на чердаке. Говорят, что там бродятся призраки и крысы, но туман, видимо, ни призраков, ни крыс не боится, бесстрашный совсем, представьте. После него остается только запах сухих кленовых листьев, дыма осенних костров, пущенных по ветру семян беладонны, или чем там еще пахнет иссякающий ноябрь? Наверное, корицей и шоколадом. Хотя нет, погодите, это из чашки, оставленной на столе с вечера, надо было помыть.

Он шлёпает босыми пятками по дощатому полу, надевает на себя это утро, точно любимый свитер, который пахнет химической лавандой (совсем как наш новый стиральный порошок, но это, наверное, попросту совпадение) и спускается вниз по длинной винтовой лестнице маяка. Кое-где ступеньки отсутствуют и складывается впечатление, будто им попросту надоело чувствовать на себе чужие ступни, и поэтому они убежали. Наверное в Африку, на Мадагаскар, а может быть даже и в Атлантиду, ведь там-то уставшим беглым ступенькам старого маяка наверняка будет тепло. Ну а любовь всей моей жизни (предыдущей и следующей) перепрыгивает через одну и босые его пятки смешно так подпрыгивают в воздухе, а в волосах подпрыгивают золотые пылинки. То ли он во сне бродил по Млечному Пути, то ли это крошки от самих снов остались на подушке, как остаются от овсяного печенья, если есть его в кровати. Или это солнечные зайцы на лапках своих принесли те самые пылинки, которые по утрам танцуют в рассветных лучах?
Я запускаю пальцы в перепутье его волос, будто в мягкий пожар, пахнущий при этом мятой, выпутываю из них золотую пыль, и каждая пылинка превращается в крохотного феникса. Нано-фениксы сбиваются в большую стаю на моей ладошке и улетают в открытое кухонное окно, на прощание совершив торжественный круг над нашими головами. Он смотрит им вслед и в глазах его плещется что-то тёплое и искристое, а на губах играет та-самая-улыбка. Если поймать свет её и запаять его в янтарь, а потом пропустить через камушек солнечный луч - можно растопить сто тысяч и еще пять с половиной Арктик и даже еще полторы Антарктиды, и начнется очередной всемирный потоп, и все плохие люди утонут.

Мы надеваем ботинки на тёплые вязаные носки (у меня они сегодня разные: один с оленями, а второй в красно-желтую леденцовую полоску, это хорошая примета) вокруг горла и вокруг сердца вяжем немного колючий амулет от холодной ноябрьской (не)погоды, вы такие шарфами еще почему-то называете. Он у нас один на двоих - с крупными петлями, трепетно-синий, будто сделанный из незабудок. И такой длинный-длинный, что если его размотать на всю длину и закинуть вон на то облако, похожее на жирафа - он зацепится и можно будет вылезти по нему на небо, чтобы поймать там кусочек облака и может быть даже попробовать его на вкус. Но сегодня нам не нужно на небо, нас ждут вполне себе земные дела.

Мы идем по дорожке, вымощенной желтым кирпичом (кирпич на самом деле был обычным оранжевым, просто мы его когда-то покрасили) и мир вокруг становится чище и звонче, будто после светового ливня. Мы переступаем через световые лужи и они перестают расти. По пути от нашего маяка до города в каждом осиротевшем гнезде, которое обнимают голые ветви деревьев, появляется карманный феникс, и дереву больше не одиноко. Каждый бездомный кот, встречающийся нам на пути - больше не бездомный, за углом его подбирает и уносит домой девочка с большим сердцем, будущая волшебница, или старушка с добрыми глазами, бывшая волшебница. Но вы же знаете, что бывших волшебников не бывает? Каждый встречный подросток-максималист (слабоумных и отважных любит судьба) в этот день делает несколько семимильных шагов к осуществлению своего Грандиозного Плана. Каждый человек, уставший от нелюбимой работы, наполняет рюкзак всякими нужными вещами вроде свитеров, пуговиц и цветных карандашей и уходит в бродячие короли, свободные поэты, вольные художники. Так всегда бывает, когда идешь рядом с тем, кто прямо сейчас становится взрослее.

Мы заходим в маленькую лавку пряностей на Лунной улице. Здешний торговец (седой дядюшка лет пятидесяти в золотых очках и смешных полосатых брюках с зелеными подтяжками) всё понимает без слов, стоит нам только переступить порог. От такого количества света все лампочки в лавке разом стушевались и перегорели, но темнее не стало. Только слепой или бесчувственный бы не понял, в чём тут, собственно, дело.Стало быть, будете варить особый глинтвейн? сейчас, сейчас... - бормочет себе под нос, складывает в холщовые мешочки бадьян, смешинки, треск зимнего очага, мускатный орех, сушеные фонарики светлячков (ни один светлячок при получении фонарика не пострадал!), мандариновый подреберный хруст и, конечно же, корицу. На плече у него сидит солнечный заяц (наверняка один из тех, утренних) и что-то нашептывает на своем солнечно-заячьем языке. Торговец важно кивает, наклеивает на мешочки новые этикетки, протягивает мне, подмигивая таинственно.
- Самая важная специя с вас. а остальное - за счёт заведения!
Улыбаемся. Кажется, это помещение не выдержит ещё больше света и попросту разлетится на сотни тысяч осколков созвездия Ориона. Благодарим вежливо, закрываем за собой дверь. дверной колокольчик коротко звякает, будто прощаясь, а лампочки, кажется, с облегчением выдыхают и снова начинают мерцать.

Тем вечером мы сидим на кухне, кутаясь в клетчатые флисовые плащи с забавной бахромой (настоящие рыцари не ведают слова "плед") и колдуем глинтвейн в кастрюльке, ясное дело, эмалированной, с нарисованными незабудками. Мы мним себя алхимиками, варящими в большом (ясное дело, эмалированном) котле самый настоящий философский камень. Философский камень бурлит и пенится, а его ни в коем случае нельзя доводить до кипения. Бросаем в него несколько звёздочек бадьяна, горстку смешинок, столовую ложку треска зимнего очага, щепотку мускатного ореха, десяток сушеных фонариков светлячков (как вы помните, ни один светлячок при получении фонарика не пострадал), немного мандаринового подреберного хруста и, конечно же, корицу. Я прошу его закрыть глаза ладошками (ну вот, снова становится темнее) и бросаю в кастрюльку секретный ингредиент, поспешно накрывая её крышкой.

Маленькие песочные часы, которые мы держим на подоконнике, указывают на то, что уже вот-вот. Время истончилось и, кажется, сейчас порвётся.

Один.

Два.

Три.

Мир стремительно взрослеет вместе с ним и для человека, который для меня Рим, свет и небесная синева, начинается новый год. Я обнимаю его крепко-крепко, до мандаринового хруста под ребрами (можно будет потом добавить в глинтвейн). кончики его пальцев касаются моего солнечного сплетения. Горячие, как песок в Сахаре, как только-только закипевший чайник, как жаренные каштаны, точно такие, какими положено быть концентрированному свету, собранному в человеческую оболочку. Он распутывает моё солнечное сплетение и мир вспыхивает, словно сверхновая. Я касаюсь губами его шеи. Его родинки на вкус, как шоколадные крошки в моем любимом печенье.

- Пускай ты в этом году будешь удачливым безмерно, будто бы кто-то поменял колёса твоего велосипеда на два колеса Фортуны. Пускай сны тебе будут сниться бесконечно яркие, имбирные, медовые, янтарные, про яблоки, костры и руны. Пускай сказки чаще заглядывают к тебе в сознание, и ноги перед этим вытирают, и пусть каждый, кто их услышит, станет улыбчивым и отважным. Пускай карманы твои будут набиты мечтами, каштанами и вкусными конфетами, а грудная клетка - солнцем, крыльями мотыльков и пушистыми котами. Они сначала поскребут немного, а потом улягутся и будут весь год тебя греть. И мы вдвоём будем друг друга греть, пока этот мир не закончится и мы не развалимся снова на атомы. Но даже тогда, вестимо, будем держаться вместе. Потому что мне суждено беречь тебя до конца времён и даже после конца.

Мы у подножия маяка пьём холодный глинтвейн из щербатых кружек. Он совсем вырос, ему уже целых шестнадцать зим, но стареющим так и не стал. Сидит, рыб ловит этих, пластмассовых, на магнитиках, вы же поняли.