Он просыпается (по утрам, как обычно, золотое облако, человек-одуванчик, сонная лисица), трёт ладонью заспанные глаза. Густой свет наливает комнату по самый потолок, вместе с ним запрыгивают на одеяло из-под его ресниц солнечные зайцы, садятся вокруг него полукружком, запрыгивают на плечи, прячутся в волосах. Как бы их потом от ожогов лечить не пришлось.Скопившийся за ночь туман нехотя уползает в трещины на потолке, греться на чердаке. Говорят, что там бродятся призраки и крысы, но туман, видимо, ни призраков, ни крыс не боится, бесстрашный совсем, представьте. После него остается только запах сухих кленовых листьев, дыма осенних костров, пущенных по ветру семян беладонны, или чем там еще пахнет иссякающий ноябрь? Наверное, корицей и шоколадом. Хотя нет, погодите, это из чашки, оставленной на столе с вечера, надо было помыть.
Он шлёпает босыми пятками по дощатому полу, надевает на себя это утро, точно любимый свитер, который пахнет химической лавандой (совсем как наш новый стиральный порошок, но это, наверное, попросту совпадение) и спускается вниз по длинной винтовой лестнице маяка. Кое-где ступеньки отсутствуют и складывается впечатление, будто им попросту надоело чувствовать на себе чужие ступни, и поэтому они убежали. Наверное в Африку, на Мадагаскар, а может быть даже и в Атлантиду, ведь там-то уставшим беглым ступенькам старого маяка наверняка будет тепло. Ну а любовь всей моей жизни (предыдущей и следующей) перепрыгивает через одну и босые его пятки смешно так подпрыгивают в воздухе, а в волосах подпрыгивают золотые пылинки. То ли он во сне бродил по Млечному Пути, то ли это крошки от самих снов остались на подушке, как остаются от овсяного печенья, если есть его в кровати. Или это солнечные зайцы на лапках своих принесли те самые пылинки, которые по утрам танцуют в рассветных лучах?
Я запускаю пальцы в перепутье его волос, будто в мягкий пожар, пахнущий при этом мятой, выпутываю из них золотую пыль, и каждая пылинка превращается в крохотного феникса. Нано-фениксы сбиваются в большую стаю на моей ладошке и улетают в открытое кухонное окно, на прощание совершив торжественный круг над нашими головами. Он смотрит им вслед и в глазах его плещется что-то тёплое и искристое, а на губах играет та-самая-улыбка. Если поймать свет её и запаять его в янтарь, а потом пропустить через камушек солнечный луч - можно растопить сто тысяч и еще пять с половиной Арктик и даже еще полторы Антарктиды, и начнется очередной всемирный потоп, и все плохие люди утонут.
Мы надеваем ботинки на тёплые вязаные носки (у меня они сегодня разные: один с оленями, а второй в красно-желтую леденцовую полоску, это хорошая примета) вокруг горла и вокруг сердца вяжем немного колючий амулет от холодной ноябрьской (не)погоды, вы такие шарфами еще почему-то называете. Он у нас один на двоих - с крупными петлями, трепетно-синий, будто сделанный из незабудок. И такой длинный-длинный, что если его размотать на всю длину и закинуть вон на то облако, похожее на жирафа - он зацепится и можно будет вылезти по нему на небо, чтобы поймать там кусочек облака и может быть даже попробовать его на вкус. Но сегодня нам не нужно на небо, нас ждут вполне себе земные дела.
Мы идем по дорожке, вымощенной желтым кирпичом (кирпич на самом деле был обычным оранжевым, просто мы его когда-то покрасили) и мир вокруг становится чище и звонче, будто после светового ливня. Мы переступаем через световые лужи и они перестают расти. По пути от нашего маяка до города в каждом осиротевшем гнезде, которое обнимают голые ветви деревьев, появляется карманный феникс, и дереву больше не одиноко. Каждый бездомный кот, встречающийся нам на пути - больше не бездомный, за углом его подбирает и уносит домой девочка с большим сердцем, будущая волшебница, или старушка с добрыми глазами, бывшая волшебница. Но вы же знаете, что бывших волшебников не бывает? Каждый встречный подросток-максималист (слабоумных и отважных любит судьба) в этот день делает несколько семимильных шагов к осуществлению своего Грандиозного Плана. Каждый человек, уставший от нелюбимой работы, наполняет рюкзак всякими нужными вещами вроде свитеров, пуговиц и цветных карандашей и уходит в бродячие короли, свободные поэты, вольные художники. Так всегда бывает, когда идешь рядом с тем, кто прямо сейчас становится взрослее.
Мы заходим в маленькую лавку пряностей на Лунной улице. Здешний торговец (седой дядюшка лет пятидесяти в золотых очках и смешных полосатых брюках с зелеными подтяжками) всё понимает без слов, стоит нам только переступить порог. От такого количества света все лампочки в лавке разом стушевались и перегорели, но темнее не стало. Только слепой или бесчувственный бы не понял, в чём тут, собственно, дело.Стало быть, будете варить особый глинтвейн? сейчас, сейчас... - бормочет себе под нос, складывает в холщовые мешочки бадьян, смешинки, треск зимнего очага, мускатный орех, сушеные фонарики светлячков (ни один светлячок при получении фонарика не пострадал!), мандариновый подреберный хруст и, конечно же, корицу. На плече у него сидит солнечный заяц (наверняка один из тех, утренних) и что-то нашептывает на своем солнечно-заячьем языке. Торговец важно кивает, наклеивает на мешочки новые этикетки, протягивает мне, подмигивая таинственно.
- Самая важная специя с вас. а остальное - за счёт заведения!
Улыбаемся. Кажется, это помещение не выдержит ещё больше света и попросту разлетится на сотни тысяч осколков созвездия Ориона. Благодарим вежливо, закрываем за собой дверь. дверной колокольчик коротко звякает, будто прощаясь, а лампочки, кажется, с облегчением выдыхают и снова начинают мерцать.
Тем вечером мы сидим на кухне, кутаясь в клетчатые флисовые плащи с забавной бахромой (настоящие рыцари не ведают слова "плед") и колдуем глинтвейн в кастрюльке, ясное дело, эмалированной, с нарисованными незабудками. Мы мним себя алхимиками, варящими в большом (ясное дело, эмалированном) котле самый настоящий философский камень. Философский камень бурлит и пенится, а его ни в коем случае нельзя доводить до кипения. Бросаем в него несколько звёздочек бадьяна, горстку смешинок, столовую ложку треска зимнего очага, щепотку мускатного ореха, десяток сушеных фонариков светлячков (как вы помните, ни один светлячок при получении фонарика не пострадал), немного мандаринового подреберного хруста и, конечно же, корицу. Я прошу его закрыть глаза ладошками (ну вот, снова становится темнее) и бросаю в кастрюльку секретный ингредиент, поспешно накрывая её крышкой.
Маленькие песочные часы, которые мы держим на подоконнике, указывают на то, что уже вот-вот. Время истончилось и, кажется, сейчас порвётся.
Один.
Два.
Три.
Мир стремительно взрослеет вместе с ним и для человека, который для меня Рим, свет и небесная синева, начинается новый год. Я обнимаю его крепко-крепко, до мандаринового хруста под ребрами (можно будет потом добавить в глинтвейн). кончики его пальцев касаются моего солнечного сплетения. Горячие, как песок в Сахаре, как только-только закипевший чайник, как жаренные каштаны, точно такие, какими положено быть концентрированному свету, собранному в человеческую оболочку. Он распутывает моё солнечное сплетение и мир вспыхивает, словно сверхновая. Я касаюсь губами его шеи. Его родинки на вкус, как шоколадные крошки в моем любимом печенье.
- Пускай ты в этом году будешь удачливым безмерно, будто бы кто-то поменял колёса твоего велосипеда на два колеса Фортуны. Пускай сны тебе будут сниться бесконечно яркие, имбирные, медовые, янтарные, про яблоки, костры и руны. Пускай сказки чаще заглядывают к тебе в сознание, и ноги перед этим вытирают, и пусть каждый, кто их услышит, станет улыбчивым и отважным. Пускай карманы твои будут набиты мечтами, каштанами и вкусными конфетами, а грудная клетка - солнцем, крыльями мотыльков и пушистыми котами. Они сначала поскребут немного, а потом улягутся и будут весь год тебя греть. И мы вдвоём будем друг друга греть, пока этот мир не закончится и мы не развалимся снова на атомы. Но даже тогда, вестимо, будем держаться вместе. Потому что мне суждено беречь тебя до конца времён и даже после конца.
Он шлёпает босыми пятками по дощатому полу, надевает на себя это утро, точно любимый свитер, который пахнет химической лавандой (совсем как наш новый стиральный порошок, но это, наверное, попросту совпадение) и спускается вниз по длинной винтовой лестнице маяка. Кое-где ступеньки отсутствуют и складывается впечатление, будто им попросту надоело чувствовать на себе чужие ступни, и поэтому они убежали. Наверное в Африку, на Мадагаскар, а может быть даже и в Атлантиду, ведь там-то уставшим беглым ступенькам старого маяка наверняка будет тепло. Ну а любовь всей моей жизни (предыдущей и следующей) перепрыгивает через одну и босые его пятки смешно так подпрыгивают в воздухе, а в волосах подпрыгивают золотые пылинки. То ли он во сне бродил по Млечному Пути, то ли это крошки от самих снов остались на подушке, как остаются от овсяного печенья, если есть его в кровати. Или это солнечные зайцы на лапках своих принесли те самые пылинки, которые по утрам танцуют в рассветных лучах?
Я запускаю пальцы в перепутье его волос, будто в мягкий пожар, пахнущий при этом мятой, выпутываю из них золотую пыль, и каждая пылинка превращается в крохотного феникса. Нано-фениксы сбиваются в большую стаю на моей ладошке и улетают в открытое кухонное окно, на прощание совершив торжественный круг над нашими головами. Он смотрит им вслед и в глазах его плещется что-то тёплое и искристое, а на губах играет та-самая-улыбка. Если поймать свет её и запаять его в янтарь, а потом пропустить через камушек солнечный луч - можно растопить сто тысяч и еще пять с половиной Арктик и даже еще полторы Антарктиды, и начнется очередной всемирный потоп, и все плохие люди утонут.
Мы надеваем ботинки на тёплые вязаные носки (у меня они сегодня разные: один с оленями, а второй в красно-желтую леденцовую полоску, это хорошая примета) вокруг горла и вокруг сердца вяжем немного колючий амулет от холодной ноябрьской (не)погоды, вы такие шарфами еще почему-то называете. Он у нас один на двоих - с крупными петлями, трепетно-синий, будто сделанный из незабудок. И такой длинный-длинный, что если его размотать на всю длину и закинуть вон на то облако, похожее на жирафа - он зацепится и можно будет вылезти по нему на небо, чтобы поймать там кусочек облака и может быть даже попробовать его на вкус. Но сегодня нам не нужно на небо, нас ждут вполне себе земные дела.
Мы идем по дорожке, вымощенной желтым кирпичом (кирпич на самом деле был обычным оранжевым, просто мы его когда-то покрасили) и мир вокруг становится чище и звонче, будто после светового ливня. Мы переступаем через световые лужи и они перестают расти. По пути от нашего маяка до города в каждом осиротевшем гнезде, которое обнимают голые ветви деревьев, появляется карманный феникс, и дереву больше не одиноко. Каждый бездомный кот, встречающийся нам на пути - больше не бездомный, за углом его подбирает и уносит домой девочка с большим сердцем, будущая волшебница, или старушка с добрыми глазами, бывшая волшебница. Но вы же знаете, что бывших волшебников не бывает? Каждый встречный подросток-максималист (слабоумных и отважных любит судьба) в этот день делает несколько семимильных шагов к осуществлению своего Грандиозного Плана. Каждый человек, уставший от нелюбимой работы, наполняет рюкзак всякими нужными вещами вроде свитеров, пуговиц и цветных карандашей и уходит в бродячие короли, свободные поэты, вольные художники. Так всегда бывает, когда идешь рядом с тем, кто прямо сейчас становится взрослее.
Мы заходим в маленькую лавку пряностей на Лунной улице. Здешний торговец (седой дядюшка лет пятидесяти в золотых очках и смешных полосатых брюках с зелеными подтяжками) всё понимает без слов, стоит нам только переступить порог. От такого количества света все лампочки в лавке разом стушевались и перегорели, но темнее не стало. Только слепой или бесчувственный бы не понял, в чём тут, собственно, дело.Стало быть, будете варить особый глинтвейн? сейчас, сейчас... - бормочет себе под нос, складывает в холщовые мешочки бадьян, смешинки, треск зимнего очага, мускатный орех, сушеные фонарики светлячков (ни один светлячок при получении фонарика не пострадал!), мандариновый подреберный хруст и, конечно же, корицу. На плече у него сидит солнечный заяц (наверняка один из тех, утренних) и что-то нашептывает на своем солнечно-заячьем языке. Торговец важно кивает, наклеивает на мешочки новые этикетки, протягивает мне, подмигивая таинственно.
- Самая важная специя с вас. а остальное - за счёт заведения!
Улыбаемся. Кажется, это помещение не выдержит ещё больше света и попросту разлетится на сотни тысяч осколков созвездия Ориона. Благодарим вежливо, закрываем за собой дверь. дверной колокольчик коротко звякает, будто прощаясь, а лампочки, кажется, с облегчением выдыхают и снова начинают мерцать.
Тем вечером мы сидим на кухне, кутаясь в клетчатые флисовые плащи с забавной бахромой (настоящие рыцари не ведают слова "плед") и колдуем глинтвейн в кастрюльке, ясное дело, эмалированной, с нарисованными незабудками. Мы мним себя алхимиками, варящими в большом (ясное дело, эмалированном) котле самый настоящий философский камень. Философский камень бурлит и пенится, а его ни в коем случае нельзя доводить до кипения. Бросаем в него несколько звёздочек бадьяна, горстку смешинок, столовую ложку треска зимнего очага, щепотку мускатного ореха, десяток сушеных фонариков светлячков (как вы помните, ни один светлячок при получении фонарика не пострадал), немного мандаринового подреберного хруста и, конечно же, корицу. Я прошу его закрыть глаза ладошками (ну вот, снова становится темнее) и бросаю в кастрюльку секретный ингредиент, поспешно накрывая её крышкой.
Маленькие песочные часы, которые мы держим на подоконнике, указывают на то, что уже вот-вот. Время истончилось и, кажется, сейчас порвётся.
Один.
Два.
Три.
Мир стремительно взрослеет вместе с ним и для человека, который для меня Рим, свет и небесная синева, начинается новый год. Я обнимаю его крепко-крепко, до мандаринового хруста под ребрами (можно будет потом добавить в глинтвейн). кончики его пальцев касаются моего солнечного сплетения. Горячие, как песок в Сахаре, как только-только закипевший чайник, как жаренные каштаны, точно такие, какими положено быть концентрированному свету, собранному в человеческую оболочку. Он распутывает моё солнечное сплетение и мир вспыхивает, словно сверхновая. Я касаюсь губами его шеи. Его родинки на вкус, как шоколадные крошки в моем любимом печенье.
- Пускай ты в этом году будешь удачливым безмерно, будто бы кто-то поменял колёса твоего велосипеда на два колеса Фортуны. Пускай сны тебе будут сниться бесконечно яркие, имбирные, медовые, янтарные, про яблоки, костры и руны. Пускай сказки чаще заглядывают к тебе в сознание, и ноги перед этим вытирают, и пусть каждый, кто их услышит, станет улыбчивым и отважным. Пускай карманы твои будут набиты мечтами, каштанами и вкусными конфетами, а грудная клетка - солнцем, крыльями мотыльков и пушистыми котами. Они сначала поскребут немного, а потом улягутся и будут весь год тебя греть. И мы вдвоём будем друг друга греть, пока этот мир не закончится и мы не развалимся снова на атомы. Но даже тогда, вестимо, будем держаться вместе. Потому что мне суждено беречь тебя до конца времён и даже после конца.
Мы у подножия маяка пьём холодный глинтвейн из щербатых кружек. Он совсем вырос, ему уже целых шестнадцать зим, но стареющим так и не стал. Сидит, рыб ловит этих, пластмассовых, на магнитиках, вы же поняли.
Комментариев нет:
Отправить комментарий